Меня иногда спрашивают, зачем я перевожу Еврипида. Чем меня не устраивают переводы Анненского? Попытаюсь объяснить. Создавая сайт, посвящённый новому Еврипиду, проблему Анненского обойти стороной всё равно невозможно.
Когда переводчик придирается к работе своего предшественника, это всегда производит неприятное впечатление. Поэтому я оставлю подробную текстологическую критику специалистам, а сам ограничусь лишь общими наблюдениями. Хочется подчеркнуть, что изложенные здесь соображения являются моей личной точкой зрения, не претендующей на объективную истину, которой вообще в искусстве быть не может.
Скажу сразу, что очень люблю оригинальную поэзию Анненского. До сих пор помню, как в ранней молодости зачитывался его «Кипарисовым ларцом». Думаю, что он также прекрасный переводчик французской поэзии, которая, на мой взгляд, более соответствует его дарованию.
Сам факт того, что Анненский перевёл всего Еврипида, заслуживает глубокого уважения. Мне хорошо известно, какой это тяжёлый и кропотливый труд. Более того, каким бы ни было качество этих переводов, они, за несколькими исключениями, более ста лет являлись лучшей русской версией трагедий гениального драматурга. Именно благодаря Анненскому тысячи, если не миллионы читателей, не знавших древнегреческого языка, смогли приблизиться к Еврипиду. Я думаю, что и в будущем, кто бы ни переводил Еврипида, многие будут предпочитать переводы Анненского как наиболее созвучные столь родному для нас серебряному веку русской поэзии.
Тем не менее, Анненский был сыном своего времени и при переводе Еврипида придерживался принципов, которые уже не могут быть удовлетворительными. Его более заботила передача эмоционального напряжения трагедий, чем верность оригиналу. Когда сравниваешь переводы Анненского с подлинником, постоянно создаётся ощущение того, что он прочитал сцену, потом закрыл книгу и пересказал всё по памяти. Я не думаю, что причина этого – недостаточное знание древнегреческого языка, хотя у Анненского и попадаются ошибки. Я не думаю также, что виной тому недостаток техники. Оригинальные произведения и переводы из французских поэтов свидетельствуют о том, что его техника была превосходной. Скорее всего, дело в сознательной установке, в желании модернизировать Еврипида, приблизить его к современной Анненскому театральной сцене. Отсюда и пятистопный ямб вместо шестистопного (легче декламировать), отсюда и рифмы в хоровых партиях (легче петь), отсюда и замена еврипидовского стиля своим, более созвучным эпохе модерн.
Проблема, однако, в том, что современный Анненскому театр уже давно устарел, а Еврипид остаётся современным любому времени. Еврипид – один из авторов, стоявших у истоков нашей западной культуры. Его влияние на последующее западное искусство огромно. Его драмы оказываются созвучными каждой эпохе, потому что они уже с самого начала заложены в психологию западного человека. Поэтому чем ближе перевод к «сырому» Еврипиду, не искажённому привнесениями последующих стилей и вкусов, тем дольше он сохранит свою актуальность. Анненский, к сожалению, не был доволен «сырым» Еврипидом. В его переводах постоянно чувствуется желание как-то всё переиначить по-своему, сделать из Еврипида драматурга девятнадцатого века, рядящегося в тогу. Еврипид, созданный таким образом, является лишь искажённым подобием настоящего.
Настоящий Еврипид не сентиментален. Он не говорит выспренно, не декламирует. В его языке нет этих вздохов, многоточий, пауз, которыми изобилует язык Анненского. Язык Еврипида предельно прост, сжат, прозрачен. Он говорит чётко и не кривляясь то, что хочет сказать. Смелые поэтические образы, многие из которых Анненским утеряны или пожертвованы, проступают на этом плотном светлом фоне в оглушительном цвете. От этого и трагедия кажется не слезоточивой, а действительно опасной, пронзительной. В Еврипиде нет никакой театральщины. Он – философ, тонкий и беспощадный наблюдатель человека, скептик и холодный психолог. В его языке все эти качества проступают ясно и внятно. Если переводчик ставит своей задачей воссоздание реального Еврипида, то всё это надо учитывать. И ничего этого не было учтено Анненским. Эта первоначальная установка, может быть, и правильная для Анненского, но неправильная для Еврипида, и есть самый главный недостаток его переводов. Они часто звучат хорошо, но это не Еврипид.
Я помню, как в 2000 году в Дельфах, у подножия храма Аполлона, под звёздным небом, Алла Демидова декламировала монолог Медеи. Греки слушали затаив дыхание, ничего не понимая. Я был в числе немногих привилегированных, которым был понятен русский язык. В устах гениальной актрисы Анненский звучал прекрасно, сильно. Казалось, что таким и должен быть Еврипид – декламируемым нараспев, заходящимся на грани истерики, поющим языком переводного Шекспира. Увы. Позже, когда я изучал Еврипида в подлиннике, верным оказалось как раз обратное.
Искусство переводчика поэзии заключается в том, чтобы быть незаметным. Чем лучше переводчик, тем легче о нём забываешь. Нужно служить тексту, а не собственным пристрастиям, образам и вкусам. В переводах же Анненского слишком много переводчика и слишком мало автора.
Теперь коснусь некоторых конкретных аспектов этих переводов.
Пятистопный ямб
Доминирующий размер трагедий Еврипида – ямбический триметр. Ближайшим его эквивалентом в русском языке является шестистопный ямб. Анненский же, видимо, под влиянием Шекспира выбрал для своих переводов пятистопный ямб, т.е. там, где у Еврипида в строке шесть стоп, у Анненского на одну меньше. Очевидно, он считал пятистопник более пригодным для декламации.
Этот выбор, на мой взгляд, оказался роковым.
Во-первых, звучание пятистопного ямба сильно отличается от звучания шестистопного. Так звучит Шекспир, так звучат Мильтон и Пушкин, но так не звучит древнегреческая драма.
Во-вторых, цезура в пятистопном ямбе более жёсткая, что хорошо для выспренней, но плохо для разговорной речи. А ведь язык Еврипида – это язык уже не Эсхила и даже не Софокла. В нём множество разговорных оборотов, в нём уже заявляет о себе язык повседневной речи. Трагедия Еврипида впервые дерзнула сойти с котурнов и заговорить со зрителями лицом к лицу. Еврипиду нужна более гибкая строка, для которой пятистопный ямб плохо подходит.
В-третьих, сократив своё рабочее пространство на одну стопу, Анненский оказался в узких рамках. Когда англичане переводят древних трагиков пятистопным ямбом, это можно понять. Английские слова намного короче греческих, и шесть стоп в строке для английского стиха уже многовато. Теряется напряжение и появляются пробелы, которые нужно заполнять своим материалом. Русские же слова от греческих по своей протяжённости не отличаются. В русской поэзии напряжение в шестистопной строке не теряется. Урезав один слог, Анненский сам загнал себя в тесные рамки, из которых ему было два выхода: либо выбрасывать материал Еврипида, либо растягивать одну строку на две, причём две строки неизменно оказывались слишком длинными и приходилось заполнять пробелы отсебятиной.
В-четвёртых, произошла совсем уже неприятная вещь. Пострадала стихомифия, один из ярчайших элементов еврипидовской драмы. Стихомифия – это быстрый диалог, в котором персонажи перебрасываются однострочными репликами. В этом Еврипид часто достигает захватывающей дыхание виртуозности. Анненский, оказавшись стиснутым своим пятистопным ямбом, решается на весьма сомнительный шаг. Он нарушает стихомифию. В его переводах часто бывает так, что персонаж говорит одну строку, а другой в ответ – две. Это, конечно, недопустимо, с каких бы позиций перевод ни рассматривался. Честно говоря, для меня этот поступок Анненского необъясним. Ведь он был филологом-классиком, изучавшим стихомифию и её значение.
Хоры
Еврипид, по-видимому, сам сочинял музыку для своих произведений. Его хоры, за некоторыми исключениями, написаны очень сложными размерами. Музыка наверняка помогала уху эти размеры улавливать. Без музыки же хоры Еврипида – очень красивая поэзия, написанная очень сложным языком, длинными предложениями, изобилующими инверсиями, с нарочито усложнённым синтаксисом. Переводя еврипидовские хоры, я часто думаю о том, были ли зрители, даже с помощью музыки, в состоянии понимать их полностью, настолько они порою сложны.
Как же подходит Анненский к переводу хоров?
В принципе, есть три решения.
- Стараться точно воспроизводить размер оригинала.
- Переводить верлибром, имитирующим сложный размер подлинника.
- Заменять размеры оригинала произвольными размерами, заимствованными из русской поэзии.
Анненский придерживается третьего метода, т.е. его хоры не только не пытаются имитировать сложные размеры Еврипида, но и звучат так, как оригиналы звучать никак не могут. Они регулярно заменяются русскими стихотворениями с устойчивым размером.
Более того, Анненский часто вводит в хоровые партии рифмы. Сами хоры он называет «музыкальными антрактами», что звучит, мягко говоря, странно для античной трагедии.
Ни Еврипид, ни другие античные авторы никакой рифмы не знали и знать не могли. Конечно, Анненский является далеко не единственным переводчиком, заменявшим античные хоры рифмованными стихотворениями. Английские переводчики викторианской эпохи делали, например, то же самое. Анненский следует определённой традиции, которая существует и поныне.
Какими бы ни были художественные достоинства подобных переводных хоров, факт остаётся фактом: они совсем не похожи на оригиналы и, как переводы, обладают очень низкой степенью точности. По подсчёту М. Л. Гаспарова, точность перевода хоровых партий у Анненского падает до 30%. Это очень низко. При такой отдалённости перевода от оригинала речь уже идёт о вольном переложении, чем, собственно, эти «музыкальные антракты» и являются.
Всякий, кто пробовал переводить рифмованную поэзию, знает, сколько усилий порой требуется для сохранения верности оригиналу и что неизбежно приходится чем-то жертвовать и что-то переиначивать в угоду размеру и особенно рифме. Мотивы Анненского ясны. Им двигало желание создать певучий эквивалент античного хора. К сожалению, выбранный им путь привёл к очень серьёзным смысловым потерям и фатальному искажению подлинников. Анненский следовал вкусам своей эпохи, для которой гармония в поэзии равнялась устойчивому размеру и рифме. В наше время гармония может улавливаться и в вольном стихе, и при отсутствии рифмы. В этом наше положение более выгодно.
Ошибки и неточности при переводе драматических частей
Их так много, что нет никакой возможности всё перечислить. Достаточно открыть любой перевод Анненского на любой странице и начать сличать его с оригиналом, как начинаешь видеть, что простой и ясный язык Еврипида заменяется каким-то другим языком. Прилагательные постоянно пропадают, одни существительные заменяются на другие, появляются слова и обороты, которых в оригинале нет. Многие текстологические проблемы, требующие серьёзного решения, Анненский просто обходит, заменяя оригинальный материал своими выдумками.
Часть проблемы опять же кроется в этом злосчастном пятистопном ямбе, в результате которого у Анненского постоянно то не хватает места, то обнаруживается его избыток. В последнем случае количество строк возрастает. Ни о какой эквилинеарности уже не может идти речи. В оригиналах – одно количество строк, в переводах Анненского – другое.
По подсчёту Гаспарова, точность переводов драматических частей у Анненского составляет в лучшем случае 60%, т.е. почти половина оригинального материала пропадает.
Но не во всём можно винить пятистопный ямб. В Анненском даже не угадывается желания переводить точно. Есть множество примеров, где перевод мог бы быть точнее, если бы переводчик подумал ещё. Решение видно. Однако Анненский не задерживается. Его вполне устраивает то, что он сделал. Я не знаю, как это объяснить. Не хочется думать, что Анненский торопился всё перевести или работал урывками. Не хочется также думать, что он был так очарован собой, что не видел очевидных недостатков своих переводов.
Встречаются у Анненского и явные ошибки, следствие непонимания оригинала. Из этого можно сделать вывод, что он мог и не сверять свою интерпретацию с уже существовавшими переводами на другие языки и с комментариями европейских филологов. Во времена Анненского многие книги уже были опубликованы. Я пользуюсь некоторыми из них. Работая над древним текстом, нельзя полагаться лишь на себя. К сожалению, по переводам Анненского видно, что он не крепко дружил с комментаторами Еврипида. Многих ошибок можно было бы легко избежать.
Его переводы похожи на переснятую несколько раз фотографию. Вроде бы всё то же самое, а начнёшь присматриваться – и цвет не тот, и очертания размыты, и чёткое изображение заменено смутным подобием, которое как бы заволакивает мыльная пелена.
Ремарки, описания сцен и персонажей
Их, конечно, нет у Еврипида, но они неизменно встречаются у Анненского.
Вот несколько примеров из «Медеи»:
«После немой сцены, когда на его [Ясона] приветствия Медея не отвечает ни слова и молча отодвигается от него при его попытке подойти к ней, несколько секунд он смотрит на Медею, которая, чтобы не видеть Ясона, закрыла лицо руками…»
«[Медея] целует детей, потом с силой отрывается от них, слабо отталкивает их и закрывает лицо руками.»
«[Эгей,] после некоторого раздумья, с тем же благодушным спокойствием.»
«Медея выходит из дому старательней причесанная и одетая, с видом более нежным и женственным. За ней — рабыни.»
«Рабыня с поклоном уходит направо, по дороге. Медея с загадочной улыбкой делает несколько шагов к средней двери и, дав знак рабыням следовать за собою, входит в дом.»
«[Медея] начинает тихим, почти нежным голосом и по временам опуская глаза, но скрытая злоба скоро начинает давать себя знать, и голос Медеи сливается принятым ею на себя смиренным тоном.»
«Медея молча ломает руки. Глаза ее сохраняют странное светлое выражение.»
И так далее. Каждый перевод отягчён этим манерным, сентиментальным сочинительством, которого и следа нет у Еврипида. Здесь Анненский переходит границы даже своей терпимой эпохи. Читатель просто не может остаться с Еврипидом наедине, создать свои собственные мысленные картины. Ему постоянно навязывается атмосфера драматического театра девятнадцатого века, у которой с античной трагедией нет ничего общего. В этом смысле интересны последние три примера. О какой «загадочной улыбке», о каком «опускании по временам» или «светлом выражении» глаз Медеи может идти речь, если античные актёры играли в масках? Ясно, что Анненский видел свои переводы на сценах современных ему театров и готовил их соответственно. Это всё, может быть, и прекрасно, но это не театр Еврипида.
К вышесказанному можно ещё добавить то, что Анненский переводил более ста лет назад. За двадцатый век классическая филология прошла большой путь. Возникли новые издания Еврипида, были прояснены многие тёмные пассажи его трагедий. В текстологическом смысле новейшие издания намного превосходят прежние. Переводы же Анненского выполнены по устаревшим изданиям, что объясняет определённое количество неточностей в переводах. Конечно, этого нельзя ставить Анненскому в вину. Тем не менее, это тоже отрицательно влияет на результат его работы.
Можно было бы ещё коснуться языка переводов Анненского, его шероховатостей, непонятных у автора такой мелодичной поэзии, его вряд ли уместных славянизмов и архаизмов, его бесконечных многоточий, то и дело прерывающих течение текста, которыми он пытается заменять слова, потерянные из-за слишком короткого пятистопного ямба или просто выброшенные, но я думаю, что сказанного достаточно, чтобы ответить на вопрос, поставленный в заголовке данной статьи. Критиковать Анненского не доставляет мне никакого удовольствия. Я был бы счастлив, если бы в нашей литературе были прекрасные переводы Еврипида, выполненные в девятнадцатом веке, точные и благородные, как «Илиада» Гнедича или «Одиссея» Жуковского. К сожалению, этого не произошло – для меня, по крайней мере.
Я до сих пор помню шок, испытанный мной, когда, изучая в университете «Алкесту», я любопытства ради начал сравнивать оригинал с переводом Анненского. Трудно было поверить, что перевод такого низкого качества вышел из-под пера такого знаменитого поэта.
Работая над каждой новой драмой, я и теперь сравниваю текст с вариантами Анненского и, при всём моём уважении к его трудолюбию, при всей моей любви к его поэзии, должен признаться в том, что испытываю грусть, а временами даже возмущение, по поводу того, как небрежно он обращается с Еврипидом.
Конечно, вкусы у людей разные. Кому-то больше понравится Еврипид, созданный Анненским, более доступный, более эмоциональный. Не всех читателей заботит, насколько точен перевод, если чтение доставляет им удовольствие. Это нормально. Для меня же Анненский останется прекрасным поэтом, к славе которого переводы Еврипида ничего не прибавляют, но и никак не умаляют её.
Желание создать качественного русского Еврипида и побуждает меня переводить после Анненского. Не знаю, справляюсь ли я с этой задачей. Об этом судить не мне. Могу сказать только, что работаю на пределе своих способностей. В любом случае, я рад тому, что хотя бы начинаю процесс переосмысления Еврипида, отказа от его старого образа, лишь отдалённо соответствующего действительному, и создания новых русских переводов, которые, не искажая, отразили бы лицо великого древнегреческого драматурга.
